Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ю. перечитал отправленное и – согласился. Под аватаром адресата значилось «online», что, впрочем, не всегда достоверно. Но, кажется, о достоверности уже было сказано. Закурил, дважды пропутешествовал к окну и дважды вернулся – и каждый раз разным. По ту сторону экрана что-то происходило: был уверен он. Что-то необыкновенное, очень личное. По ту сторону Ю. начинает приобретать смысл. Там его затекшие члены оживают и наливаются кровью. По венам его скованного до поры тела уже бегут полноводные реки воспоминаний, ослабевшие без дела мышцы уже крепнут образами будущего.
«Надежда – вот что было нужно. Надежда, что тебя услышат,» – подумал Ю. и получил сообщение: «Он с самого детства был слишком раним, слишком претенциозен, что, конечно, от небывалого высокомерия. До самого отрочества Ю. обращался к своим родителям на „вы“, представляя себя персонажем века девятнадцатого, а то и восемнадцатого, призраком знатного рода, голубых кровей, волею случая попавшим на пиратский корабль юнгой, и с презрением ожидавшим смертельных опасностей. Нет, это был сущий звереныш, который только прикидывался кудрявым ангелом».
– Не подсматривай, – ответил Ю. и продолжил: «В годы юности он представлял себя Ломоносовым, упрямо пробирающимся по сугробам. Засыпая, становился получеловеком-полубарсом, притаившимся в снежной буре перед яростным прыжком. Но просыпался по будильнику, пил чай, поглядывая на часы, трясся в промерзшей битком набитой маршрутке и шмыгал носом. И чувствовал жгучий стыд, и видел вселенскую несправедливость в своем положении: в часах, маршрутках, бетонных коробках многоэтажек, посаженных по обеим сторонам дороги, золотозубых людях, дышащих ему в лицо, в автобусной давке, в собственном шмыганьи, наконец. Нет, смертельной опасностью для юнги оказались вовсе не английские клинки и не девятый вал, а смрадное однообразие вокруг. Не найдя другого выхода, он стал приукрашивать и дописывать действительность по собственному разумению. А разумел он, черт его дери, совсем мало. Вот и пришлось учиться видеть то, чего нет, и не замечать того, что существует. Или наоборот? Теперь уже поздно отвечать на этот вопрос».
– Нет. Ю. неслась в пригородной электричке под легочный свист расстроенного баяна, рисовала пальцем на промерзшем стекле силуэты: вот еще поскоблить наросший иней – и получится учитель рисования, к которому она едет, чтобы научиться… научиться чему? графины, яблоки, полукружия, скоро будет весна и появятся птицы, и она научится их рисовать, а учитель – вечно простуженный – будет глядеть из-за плеча и гладить по голове рукой цепкой и слишком взрослой для слишком юной меня. Потом будут еще учителя, еще электрички, промерзшие и душные, темные и залитые светом, и люди, расстроенные от неловких рук люди.
– Потом будут еще, будут жилые кварталы, мосты, фонари, лестничные пролеты, широкие подоконники, будут улыбки в телефонную трубку, будут входные двери и бегство из дому, будут разговоры с горячим чаем и малиновым вареньем, снег за окном и палящее солнце, студеные озера и морские причалы, – все не то, здесь, пожалуй, уместно оставить многоточие, но и оно не скажет, не выразит, не… попробуй в третьем лице, расскажи о, усмехнись над, сделай селфи на память тем, кто никогда не увидит, укажи место, в котором никого нет и никогда не было. Вот квартира. Ты в ней. Ходишь из угла в угол, словно животное в клетке, глотаешь пыль, щуришься от солнца, пробивающегося через. Я расскажу. Я тебе все расскажу. Однажды я жил. Я пришел в незнакомый мне дом, принес свой туманный запах, свои кошачьи шаги, свои книги, свою зубную щетку, привычку пускать дым в потолок и ворочаться по ночам в постели, вставать и бродить по темной комнате, вглядываясь в черную дыру окна. Я живу в доме, похожем на насекомое. В длинном согнувшемся полукругом доме, но крепко стоящем на длинных бетонных ногах. В квартире поделенной на квадраты. С двузначным – нет – трехзначным порядковым номером на железной двери. Сороконожный панельный дом теперь расселялся: пустел под свинцовыми тучами, стиснутый плотным кольцом заводов и теплоцентралей. Чубатые полосатые трубы делили пространство вокруг дома на равные отрезки. На равные же отрезки проспектами город делился на районы, районы – улочками – на дворы, дворы – пешеходными дорожками – на дома, дома – лестничными пролетами – на квартиры, квартиры – углами – на комнаты: и в каждой в прежние времена было по неделимому человеку. Теперь делить было нечего: многочисленные обитатели, кажется, безо всякой на то причины разделились сами и, получив на руки бумажные корешки с кратким уведомлением, разъехались кто куда, будто и не было их вместе. Будто их вовсе не было. Еще не успевшие съехать, готовились к этому мероприятию словно к самому впечатляющему событию в их жизни: вещи упаковывались и перепаковывались, хрупкие безделушки заворачивались в газеты, которые скупались пачками в местном киоске «Союзпечати» и даже в других районах, о чем упомянули и на местном телевидении: «по итогам последних трех кварталов, – сообщал диктор в шерстяном костюме-двойке, – интерес населения к периодической печати неуклонно растет, реформы городского управления в сфере культуры дали свои результаты». У меня нет телевизора, я это выдумал, он это выдумал, чтобы нарисовать картину, чтобы ты видела, что это правда. Правда и то, что грузчики, прячась под кепками от палящего зноя, деловито сплевывали под ноги, глядя на очередной сервиз, обернутый трижды в блестящую физиономию мэра на развороте. Ю., ты отсюда уже никуда не уедешь.
Ю. смотрел в окно, но видел череду других квартир, других комнат, других городов, в которые его заносило то ли вихрем Гингемы, то ли другой напастью. Теперь все эти места почти ничем не отличались друг от друга: везде пыль, кружащая в полоске света, истертый паркет и запах ушедшего времени. Иногда приходилось соседствовать с хозяйками душных комнат, хозяинами проходных и кухонь, в которых всегда пахло одинаково: лавровым листом, лекарствами и старым жиром из гофра раковины. Между окнами в таких кухнях неизменно лежали две-три мертвые мухи. Одна квартира особенно запомнилась Ю. Хозяйка была вполне хорошим человеком, но видеть ее не хотелось. У нее были толстые ноги и отвратительная привычка демонстрировать их, торчащие из-под короткого халата, закидывая на табурет каждый раз, когда он входил на кухню. По ночам она смотрела в своей комнате телевизор и, кажется, подслушивала за ним. От такого чрезмерного внимания Ю. не чувствовал себя спокойно даже в уборной, с ужасом представляя, что она слушает, как бьющая из него струя ударяется о пожелтевший санфаянс. Шуметь сливом было немыслимо. Поэтому со временем Ю. стал справлять малую нужду, не выходя из своей комнаты, в пластиковые бутылки, которые после складывал в скрипящий петлями шкаф. «Что ему постоянно надо в шкафу?!» – угадывал он вопрос в ее голове, и ему становилось – опять же – невыносимо. Ю. понимал, что ведет себя как сумасшедший, но поделать с собой ничего не мог: ему не хотелось – не моглось – выходить. И все-таки он вышел – выбежал, стыдясь, – скрылся с места своего преступления, своего бестолкового обывания. Теперь же Ю. стоял у окна и знал, что кроме него в квартире никого нет.
Но все же кто-то был. Кто-то подсматривал за ним. И Ю. старался быть как можно незаметнее. Он научился ходить так, что позавидовал бы кот, крадущийся в погреб за сметаной; он научился открывать и закрывать двери так, что цокнул бы от удивления любой домушник, среди ночи проникающий в чужой дом, где мирно спит семья. Ю. сам себя не слышал. Но все равно не был спокоен. И только садясь за лэптоп и принимаясь за работу, он забывался: работа со словами представлялась ему игрой в прятки, в которой он неизменно выигрывал.
В сущности, все дело сводилось к тому, чтобы найти в сети текст, перестроить порядок слов в предложениях, заменить эти слова синонимами и проверить получившееся на уникальность. Стокилобайтовый софт неизменно выдавал девяносто восемь процентов уникальности, три с двумя десятыми процента точных вхождений ключевых запросов, двадцать процентов «воды» и семь «тошноты»: прекрасные показатели для текстов, которые никто не читает, кроме поисковых роботов. Иногда он натыкался на собственные, но проводил с ними те же процедуры, так как разницы никакой не замечал. Все, по большому счету, представляло для него один бесконечный текст, попадающийся на глаза отрывками.
Однажды, взяв в руки одну из покоившихся в комнате книг, и раскрыв ее на энной странице, он, столкнувшись с необходимостью заглядывать в ссылки буквально в каждом предложении, решил хохмы ради сделать из постмодернисткого романа теперь уже настоящий гипертекст, для чего прикрепил ссылку к каждому слову (в том числе к союзам и междометиям). Итальянский роман, переведенный на русский, теперь был переведен на html5 и заиграл новыми красками, более сочными, более постмодернисткими, чем сам постмодернизм. «Допустимте также такой вариант: сам Повествователь оказался в затруднении»2: каждое слово стало кликабельным и вело на одну из выбранных без всякого отбора страниц в глобальной сети. Например, «допустимте» вело на страницу с орфической космотелегонией и описанием первого Геракла – дракона времени, двуглавого божества, породившего хаос и все сущее; «повествователь» преображался в откровенные фото Ким Кардашьян, а предлог «в» отправлял на аккаунт в facebook какого-то московского хипстера. Или это была она? Так или иначе, роман-катастрофа превратился в настоящую катастрофу без всякого повествования.
- Всё о Лизе - Мария Галина - Русская современная проза
- Синяя рыба. Добрая сказка для всех, кто любит волшебные приключения - Евгения Духовникова - Русская современная проза
- Шоу для самого себя - Игорь Афонский - Русская современная проза